Сергей Калугин и группа «Оргия праведников» записали один из самых интересных рок-альбомов прошлого года. Они предложили теорию о том, что нынешнее время – эпоха исчезновения героев как таковых. Глобализация истребила этот класс индивидуальностей под корень. 17 февраля в клубе «Апельсин» состоится презентация нового DVD группы «Оргия праведников» – «Солнцестояние».

В преддверии концерта обозреватель деловой газеты ВЗГЛЯД Гуру Кен побеседовал с Сергеем Калугиным.

Возникает так или иначе некое противоречие. В альбоме «Уходящее солнце» ты поешь про эпоху уходящих героев. И вот спустя какое-то время выходят эти же песни под названием «Солнцестояние». Толковать можно двояко. Либо упомянутые герои решили не уходить и постоять еще немножечко на солнышке, либо процесс затормозился настолько, что перспектив никаких.
– Манифест «Уходящего солнца» действительно констатирует ситуацию, но назначение этой констатации не вогнать людей в депрессию, а, наоборот, вызвать ощущение «нет! Как же так? Нет! Я восстану!». Это высокая степень провокации. Она сработала.

Действительно, альбом, в котором люди говорят, что конец всему, вызывает желание жить и этому противостоять. И выход «Солнцестояния» подтверждает правильность этой интуиции, правильность тех, кто именно так воспринял «Уходящее солнце». Слава богу, не было никого, кто воспринял его депрессивно.

– Тема уходящих героев вызвала у меня во время прослушивания диска неоднозначные ощущения. Хотя бы потому, что хочется сразу попытаться перечислить имеющихся героев. Террористы, фанатики, которых сейчас в мире очень много. Получается, что это они – герои. Они, пассионарные мусульманские фанатики, – герои нашего времени. Так они не уходят, они, наоборот, поднимают голову!
– Тут двоякая ситуация, потому что исламские террористы – притча во языцех. Кстати, большой вопрос, насколько они исламские, насколько террористы и насколько это спецоперация ЦРУ, положим.

Глупо отрицать, что какие-то такие террористы-смертники действительно существуют и действуют. С одной стороны, можно сказать, что сам факт того, что в мире присутствуют люди, которые своим поведением демонстрируют, что существуют некие ценности выше человеческой жизни, – это, в общем, хорошо.

Когда верность религиозным или этическим воззрениям, честь и верность ставятся выше жизни – это неплохое напоминание пожирателям гамбургеров о том, что они на этой земле не навсегда. Плохо то, что этих смертников не назвать героями в европейском понимании – это не рыцарство.

Акт, направленный на уничтожение невинных людей, а именно таковым является террористический акт, – это не вызов на честный бой и не гибель в честном бою. Нельзя отрицать мужество этих людей, но чтобы назвать их героями...

Может быть, с точки зрения идеологии джихада они молодцы, но с европейской точки зрения такое поведение героизмом назвать нельзя. Я предпочитаю называть героями людей, сложивших свою голову в борьбе с превосходящими силами противника. Не против женщин, не против детей, которые невинно погибают в террористических актах.

Не существует некой идеальной войны. Фигура героя – это и есть фигура человека, который в условиях войны, в условиях совершенно нечеловеческого озверения ведет себя высшим нравственным образом.

И отсюда старый европейский идеал справедливой войны, христолюбивого воинства. Пусть он редко где осуществлялся, тем не менее память человеческая фиксировала момент, где именно высокая мораль в таких обстоятельствах каким-то неожиданным образом себя вдруг проявляла. Ричард Львиное Сердце был очень жестоким человеком, и Саладин был тоже очень жестоким человеком, но в памяти людей остались те моменты, когда эти два великих жестоких человека проявили какие-то удивительные высокие качества.

То есть не преступления против человечества остались в памяти, а именно те моменты, когда, несмотря на озверение, люди смогли возвыситься над обстоятельствами.

– То есть ты не согласен с тем, что террористы – герои нашего времени?
– Нет, и, по-моему, я достаточно внятно объяснил...

– Объяснил, исходя из христианской парадигмы.
– А я в ней нахожусь. Я не могу находиться в исламской.

– Но, согласись, очень трудно требовать от араба, который вырос в тотально исламской стране, где казнят за малейшие сомнения в вере, существования в христианской парадигме.
– А я не требую. Понятие героя – понятие европейское. В исламской традиции есть понятие «воин джихада». Есть понятие шахида – человека, который презрел собственную жизнь, уничтожил неверных и за это удостоился рая. Говорить о мусульманине как о герое столь же правомерно, как говорить о христианском рыцаре как воине джихада. Это разные вещи.

Хотя известны случаи в истории, когда мусульманские воины или правители проявляли черты, которые воспринимались европейцами как героические, но это были как раз случаи, когда они действовали в русле понятной европейцам моральной парадигмы. Тот же Саладин, ему были свойственны такого рода поступки.

– То есть мысль альбома надо сформулировать так: уходят герои в христианской парадигме?
– Совершенно верно. Альбом о европейской цивилизации, об ее закате, об ее угасании. Я думаю, в горах Тибета до сих пор как сидели великие люди на заднице, так и сидят. Там ничего принципиально ужасного не случилось с их цивилизацией.

«Моя хижина тронулась в путь по Великой реке»

– Всегда интересно спросить у музыканта о том, что он думает о закате цивилизации в отношении музыки. Вот я разговаривал с Дмитрием Ревякиным, и он считает пагубным африканские ритмические влияния. Ты как считаешь, в чем выражается кризис европейской культуры?
– Само по себе заимствование, открытость для контакта, культурное взаимодействие никогда еще не было губительно ни для кого. Кроме как для людей, которые отказались от своего собственного «я». В этом смысле европейская культура отказалась сама от себя.

То есть это тот процесс, о котором говорили Данилевский и Шпенглер, Эвола и Ортега-и-Гассет. Европейцы вообще перестали понимать, кто они, что они, что они делают на этой Земле, куда им идти.

Поэтому любое внешнее влияние их просто срывает с катушек, у них нет собственного внутреннего стержня, который позволил бы не распасться и не размыться в рамках этого влияния, а, напротив, принять его и адаптировать в русле собственной культуры.

– Уточню. Российскую культуру ты относишь к европейской?
– Конечно. Особенно это ярко проявилось в последние 300 лет после Петра. Но и до этого русская цивилизация была вариацией цивилизации византийской. Что тоже Европа. Хоть и пропитанная азиатчиной, но Европа. А уж после реформ Петра – конечно, это европейская цивилизация. С рядом своих очень характерных черт, но глубоко европейская. И поэтому для России сегодня внешние влияния так же болезненны, как и для всей остальной Европы.

– И в музыке?
– Я не вижу какой-то глубокой беды в музыкальной сфере. Музыканты и вообще люди искусства – это люди, понимающие, что искусству без Бога нельзя. У них есть внутренний базис, есть стержень, есть точка отсчета. Ну, я не имею в виду «искусство», которое прибивает к доске кружева или грязные носки ржавым гвоздем и пытается это продать за полтора миллиона долларов.

– Поп-культура тоже?
– Поп-культура, конечно, нет. То есть могут быть художники, которые используют наработки поп-культуры для художественного творчества, но чистая поп-культура – это сфера потребления и к искусству никакого отношения не имеет.

Поэтому в музыке как раз ситуация более-менее ничего. Я бы не стал столь мрачно смотреть на ситуацию, как Ревякин. Тем более говорить, что африканская ритмика погубила европейскую музыку, – ничего она не погубила.

В музыке, благодаря, может быть, первоначально наивным и смешным попыткам металлистов адаптировать жесткую ритмику к европейской симфонической традиции, это дало замечательные плоды. Сейчас европейская рок-музыка – чуть ли не последний оплот европейской культуры.

Музыке угрожает опасность не со стороны других художников. Художники разных народов и культур – это некая масонская ложа. Художник художника поймет. Опасность, скорее, со стороны имитаторов всех мастей и любителей извлекать прибыль из находок и идей действительно достойных творцов.

А если говорить о Европе…

Я в этом году был в Италии, и это ужасно. Я никогда не видел столько людей, которые явно совершенно наплевательски относятся к собственной культуре.

Они пялятся на готические и романские соборы, они даже не понимают, что там изображено. У них распахнутые глаза. Это дети поп-культуры, дети эпохи восстания масс.

Я, например, не видел ни одного человека, который крестится в храме. В каждом храме выделено гетто для верующих. Как правило, это делают за стеночкой, где никто не видит, это маленькая комнатка, в которой висит одно-единственное грубое распятие, как правило современное.

Вот если хочешь pray, то for prayers – это туда. А весь храм захвачен туристами, которые с фотоаппаратами бродят, вертят головами по сторонам, ничего не понимают, экскурсоводы подробно им объясняют, что к чему.

И очевидно, что для этих людей сама эта тема непонятна и неблизка. Прожили жизнь мимо всего этого. И в ситуации оторванности от корней, оторванности от родины нет ничего удивительного, что их страны фактически затоплены выходцами из бывших колоний, а они воюют за свободу кроликов или браков для гомосексуалистов.

– Сергей, зачем далеко ходить? В музыке «Оргии праведников» тоже не слышно русских корней, зато слышно огромное количество тех же итальянских мотивов, чуть ли не бразильских мотивов, американской культуры.
– Чтобы ответить на этот вопрос, нужно ответить на вопрос, а что вообще из себя представляет русская культура. Я же воспитывался в музыкальном училище на советских учебниках, а советские учебники, если ты помнишь, они очень акцентировали в любом художнике, будь то Бетховен или Моцарт, национальные особенности.

Идея была такова. Каждый художник дожидается момента, когда в нем наконец пробудится национальное чувство, и тут-то, вдохновленный простой народной мелодией, он творит в полную силу, воплощает национальный дух, то есть самое ценное, что в нем есть.

Несмотря на тот идиотизм, с которым нам это все объяснялось, в такой постановке есть большая правда. Действительно, художник становится важен и ценен, когда он талантливо воплощает национальный дух.

Но в России удивительный феномен: пришел Петр и снес к едрене фене всю аутентичную русскую культуру. В том, что касается государства, искусств, образования во всех его проявлениях, он взял и привнес сюда совершенно сознательно культуру европейскую.

В результате получилась дикая вещь – элитой страны оказались воспитанные в тепличных условиях обеспеченные европейцы, зачастую эта самая элита очень крепко перемешивалась с аристократическими домами Европы, не говоря о том, что сами государи после Петра были почти чистокровными немцами.

И вот эта самая голова европейской такой элиты оказалась водружена на тело азиатской державы, жившей совершенно своими глубокими внутренними процессами, очень мало связанными с процессами, происходившими в элите. Но элита, тем не менее, пыталась эту страну построить по современному европейскому образцу.

И что в результате получили? Мы получили высокую культуру, для которой своя собственная народная национальная культура была такой же экзотикой, как культура Анголы.

Когда Пушкин писал «Руслана и Людмилу», для него это была такая же стилизация, как «Бахчисарайский фонтан». А собственно «своей» для него была культура европейская, от Эсхила до Байрона. Кто-то сказал, что вся послепетровская русская литература напоминает перевод неизвестного европейского оригинала. Такой культурный феномен.

В советские времена это вылилось в конечном итоге в то, что у нас получился лучший в мире Шерлок Холмс, мы лучше понимаем его, чем сами англичане. Самые лучшие в мире Карлсон, Винни-Пух, Мэри Поппинс (имею в виду сжатый перевод Заходера, а не дурацкий фильм).

Начитавшись этих всяких учебников, я ждал, когда же во мне проснутся мои национальные корни, я даже с ужасом этого ждал, что вот они проснутся и я разведу малину, оденусь в домотканое, отращу бороду и буду петь ай-лю-лю. А я что-то не пою и не пою.

То есть какие-то касания этой аутентичной русской культуры происходят, но не больше, чем культуры арабской. Потому что для меня она точно такая же игрушка, как культура арабская, я точно так же ее использую. И в какой-то момент я вдруг осознал, что мое творчество глубоко национально.

Вот именно в том, что я пою немецкие, итальянские, арабские и прочие песни, я абсолютно следую нашим классикам, которые именно так и поступали. Наши сокровища – это «Моцарт и Сальери», «Скупой рыцарь», все эти вариации на европейские темы. Вот сокровища русской литературы. И мы с нашей музыкой национальны в том смысле, в каком собственно нация возникла в России после Петра.

– А тебе самому нравится такая традиция? Может быть, пора появиться исконно национальной интеллигенции?
– Понимаешь, любое реконструкторство превращается в фарс. Ты же помнишь, как про Хомякова говорили, что он одевался настолько по-русски, что на рынке его принимали за турка.

Это сродни попыткам возродить язычество. Ну нет его в России – в Туве оно, может быть, еще сохранилось, но в России его нет, тысячу лет, как его загнули. Поэтому, как ни смешно, но единственная возможность прикоснуться к русскому язычеству существует только в православной церкви.

Именно она каким-то образом, уничтожая, но и принимая в себя – все эти Яблочные Спасы, – сохранила какие-то сосуды язычества, и через православную церковь они до нас дошли. За ее пределами ничего нет, и это невозможно возродить. И точно так же бессмысленно надеяться возродить какую-то исконно русскую цивилизацию.

Это примерно как в Англии сейчас пытаться друидов возрождать. Ага, спохватились через тысячу лет – какие друиды? В результате получится подделка и просто пошлятина. Вот у староверов эти корни до сих пор сохранились. Будь я из староверов, я бы их транслировал, имитировать это бессмысленно, у меня не получится.

– Я не пойму приоритеты. Если ты не старовер, не друид, не итальянский синьор, то какая разница, что переосмысливать? Уж лучше русское, казалось бы.
– Как ни смешно, с итальянскими синьорами у меня-то связь как раз прямая, в отличие от русского язычества. Очень просто – от меня к Серебряному веку, от Серебряного века к Пушкину, от Пушкина к Петру, от Петра к Европе. А в Европе собственно уже вот они.

Понимаешь, вечный крик русских художников и интеллигентов «Домой! Назад! В Италию!», он объясняется тем, что люди воспитаны в европейской культуре, а живут вне ее пределов.

Гоголь писал «Мертвые души», сидя в Италии. Только там русский художник себя ощущает наконец дома. С этим ничего невозможно поделать – вся его культурная традиция, в которой он воспитан, она корнями уходит в Европу.

– Как при этом ощущать себя русским?
– Нужно сначала найти некую точку отсчета, а потом уже от нее начинать строить. Будучи помещен туда, куда он долго и безысходно стремился, человек имеет возможность вздохнуть, вообще осознать, на каком он свете, вот тогда возникает: «А родился-то я в украинской деревне». Но пока он не осуществил своего хаджа в эту Мекку, он себя понять не может.

Русскому художнику действительно нужно понять свой главный корень, кто его сделал, откуда он, почему, и тогда уже возникает возможность как-то реагировать на реальность.

– А где твой корень?
– Италия, Германия. Прежде всего Италия. В меньшей степени Германия. Еще в меньшей степени Франция. В принципе, Европа в широком смысле. Испания тоже. Но прежде всего все-таки Италия, потому что Рим – это то, откуда есть пошла европейская цивилизация.

– Интересно соотнести с тем, что тебя как музыканта все видят по-своему. Ты потрясающе играешь на акустической гитаре какие-то вещи, не связанные с роком, даже русский романс. При этом где-то у тебя русский рок и едва ли не Sepultura слышна. Велик разброс, и при этом ты ищешь Мекку в Италии, влияние европейской цивилизации. Тогда почему такой разброс? Ведь, как известно, удар сильнее, когда наносится в одно место?
– Я просто не пытаюсь идти против себя. Тот же Пушкин не был однозначно устремлен в возлюбленную Италию, для него точно так же возлюбленную, как и для меня. Это та самая всемирность, о которой столько говорят, всеотзывчивость русской души.

Русский – результат такой странной истории – оказался способен воспринимать самые различные культуры и некоторым образом сплавлять их в себе и переплавлять. С одной стороны, Глинка – это, конечно же, итальянский композитор на сто процентов, с другой стороны, он писал свою музыку так, как ни один итальянец бы не написал.

И Пушкин то же самое, его «Маленькие трагедии» могли только в России возникнуть – таким образом, как и наша рок-музыка. И ничего тут удивительного. Именно та самая всеотзывчивость, которая одновременно и крест очень тяжелый. В принципе, нет культуры, которую бы я воспринимал как чужую. А за это спасибо России.

Гуру КЕН, для деловой газеты "Взгляд"