Я знаю, ее коробит эта фабула “возвращения”. По ее версии, она просто проходит свой путь. Сейчас вот — определенный ее отрезок под названием “Атака” (ударение на последний слог, заметьте). Альбом вышел пять дней назад, и девушка выглядит весьма удовлетворенной.

Я помню Линду разной. Потусторонне-сомнамбулистичной (в черном “вороньем” мэйк-апе), напряженной, приготовившейся к отпору (после всяких перипетий), энергично-эйфоричной (на сцене “Мегахауса”), трогательно расплакавшейся (в студии “Максимум” при прослушивании нового альбома Бьорк). Сейчас она — без “акульих зубов”. На днях девушка пережила жуткую стоматологическую операцию: удалила 6 из 12 лишних, растущих вторым рядом верхних зубов. Как жила с сорока четырьмя зубами все это время? Спокойно, не чувствуя их особенно. Потом заболели все разом — нервы, оказывается, переплетенные, запутанные. Ужас, короче... Такое бывает, но редко — называется: аномальный атавизм. На зубах аномальности с девушкой не заканчиваются. У Линды, допустим, одно лишнее ребро в хрупком тельце.

     — Ты, наверное, все же инопланетянка.
     — Ну, вряд ли. Что со мной было, так это родилась в рубашке, но едва в ней не задохнулась. “Рубашка” — это плодная оболочка, которую надо быстро разорвать при рождении ребенка, поскольку кислорода нет в этой штуке. А я там чуть не задохнулась, потом лежала в каком-то инкубаторе, приходила в себя...
      — То есть двусмысленная, получается, рубашечка-то?
     — Ну да, с одной стороны, говорят — счастливая, с другой... А еще, когда я родилась, у меня были очень длинные волосы на руках, такой сплошной шерстяной покров, как у кошки... Но ничего, потом отвалилось.
      — Может, ты в какой аномальной зоне родилась, куда НЛО присаживались регулярно?
     — В казахском поселке Кентау я родилась. Там медные рудники вокруг, в общем-то...
      — Я была летом в Молдове, и там один колдун, хороший, светлый, повел меня в тайное место, в разлом земной коры... Мы пролезали через узкие пещеры в скалах, спускались под водопады... В результате оказались в эдакой впадине: вроде ничего и не чувствуешь, а через пару часов понимаешь, как одна энергия из тебя утекает, а что-то другое заполняет. К чему это я: лет двадцать назад в том районе были археологические раскопки, и находили черепа людей как раз с двойными зубами. Еще там в деревнях вокруг концентрация персонажей с мистическо-телепатическими способностями: колдунов, знахарей... Вот у тебя, помимо прочего, случались мистические проявления себя?
     — У меня бывали вещие сны. И пару раз они что-то нехорошее предотвращали. Если б однажды меня не послушали и мы бы поехали всей командой в одну поездку — сейчас бы уже здесь не сидели. За 15 дней до этого я увидела ужасную катастрофу во сне, и мы отказались ехать в это место. А потом узнали, что это все же случилось, и там погибли люди.
      — Людям, которых посещают видения, у которых бывают вещие сны, тяжело жить. Слишком болезненное, обостренное восприятие всего... Плюс всякие закореживания на уровне подсознания...
     — Ну конечно. Ведь что-то одно всегда дается.
      — На один божий дар приходится сотня потерь. Вот у тебя как: где что прибавилось, а где убавилось?
     — Не знаю. Бывает, что тревога и внутреннее беспокойство — это толчок к чему-то. Некая сила, которая ведет тебя. Любая экстремальная ситуация дает возможность понять, что есть белое и что черное. Любая депрессия приводит к витку чего-то хорошего. Что касается меня, все вещи в жизни происходят сейчас спонтанно, вызывают эмоции. Я действую по первой реакции.
      — А бывают вгрызающиеся в мозг сожаления? Ах, если б я не сделала этой глупости, какого черта!
     — Нет, вообще ни о чем не жалею. Наоборот, любой опыт, что происходил со мной, — это мой путь.
      — Но у тебя был момент, когда чувствовала себя совершенно разбитой, потерянной, уничтоженной?
     — Безусловно. И это формировало мое будущее.
      — Собирала себя по кускам?
     — Те мои чувства выглядели примерно так: плаваешь ты, допустим, под водой, и всего тебе хватает, кислорода в акваланге очень много, все тебе нравится. Потом резко этот кислород тебе перекрывают — и такая наступает невесомость, что ты просто сливаешься со всем, что вокруг. Потом осознаешь, что если не всплыть наверх — выхода нет. Либо всплывешь и пойдешь дальше, либо останешься в невесомости. Но какое-то время очень хотелось слиться с толпой: чтобы тебя ни о чем не спрашивали, не встречались знакомые люди, хотелось просто стереться... Такое состояние: как горошина перекатываешься от стенки к стенке в полной прострации: ну, солнце светит, ну, небо голубое, и что? Потом резко что-то происходит, что меняет твою жизнь. Физическая необходимость глотнуть воздуха — и приходят какие-то силы, ты насыщаешься, наполняешься чем-то... Вот со мной это произошло, когда я стала ходить в один храм в районе Тверской. Я там посещала определенные лекции, абсолютно беспристрастно ко всему относилась, пока именно там мне что-то не открылось: и будто нажали на кнопку — все резко стало по-другому, я стала жадной на жизнь.
      — В православный храм ходила? Странно... Я почему-то думала, что тебе ближе буддизм или каббала, или какие-то эзотерические вещи из магазина “Путь к себе”...
     — Для меня нет никакой четкой привязки к какой-то религии и вере. Главное то, что есть в сердце. Есть одно целое, одна энергия под названием Любовь, и надо пытаться чувствовать в соответствии с этим. А мои перерожденческие ощущения — это просто обретение Мечты: ведь когда человек мечтает, он в позитиве, он с духовной пищей.
      — Момент опустошения твоего с чем был связан?
     — С разными вещами: от личного до общечеловеческого.
      — Это когда закончился первый этап твоей звездной славы, после альбома “Ворона”, и было долгое затишье?
     — Я так понимаю, вокруг темы Макса Фадеева начинает крутиться... Понимаешь, когда мы вместе начинали, все было настолько тепло и искренне, я так любила то, что мы делали! Тогда наши человеческие отношения складывались, как мне казалось, прозрачно, с любовью и очень искренне. Но потом что-то изменилось, на что-то открылись глаза. Потому пауза, которую мы взяли после “Плаценты”, последнего совместного с Фадеевым альбома (98-й год), — была продиктована буквально физической необходимостью отойти от этого. Ситуация была такая — что невозможно говорить. Это было, и это умерло. И дай Бог, чтобы это не вспоминалось. Но я довольно часто слушаю наши старые альбомы — “Песни тибетских лам”, “Ворону”, и даже помню запахи, которые тогда присутствовали. Ощущаю все то тепло — и мне от этого уютно. Я не вычеркиваю то время ни в коем случае из моей Истории. Ведь все то делалось с большим сердцем. Я хочу так думать и буду, даже если это было не так.

     А потом возникла физическая потребность делать что-то новое. Мы нашли свое музыкальное пространство, свою форму. И новый альбом “Атака” — это то, какие мы сегодня: наши мысли, реакция, контрасты, противоречия.
      — Летом ты хотела назвать этот альбом “Пуля”. Почему же “Атака” в результате?
     — Ну, “Пуля” — это ведь довольно банально. А тут я начиталась японского философа Шикамацу, он рассуждает о вещах, которые происходят с человеком в разные периоды, на которые уходит его энергия. Там сказано об “атаке” (ударение на последний слог): это гармония человека в разных состояниях, печаль его, любовь его, его открытость, его незащищенность в разные минуты, его реакции. Мне кажется, наш альбом именно из этого состоит. Реакции: от маленького восторга до глобальных тем, наполняющих сейчас жизнь, — взрывы, дикое насилие, извергаемое не только людьми, но и самой природой. К сожалению, здесь сейчас нет энергетики любви: здесь злость, люди оцениваются по тому, кто богаче, кто какие машины имеет, какие дома... Вся энергия направлена на создание безудержной материальной уверенности в себе. Нас это задевает, и мы, может, поверхностно, но именно об этом говорим в “Атаке”.
      — Самые значимые для тебя песни на “Атаке”?
     — “Боль”. Здесь смысл: никто никого не умеет прощать, и это царящая энергия зла мешает всем. Значит, надо учиться прощать.
     
     Боль острее чем Красота
     Наглее чем моя Нагота
     Она такая же как Я
     Мы никого не прощаем
     Никого
     Мы никого не прощаем
     
      — “Боль” — это ведь песня Мары?
     — Да, Мары. Мы много говорили с ней на эти темы: что все зациклено, и люди не могут прощать. Она тоже заморочена на всем таком, и с ней очень интересно говорить...
      — А мне кажется, Мара — довольно глубокая девушка, но очень закрытая.
     — Чтоб человек открыл сердце, надо ведь прожить с ним какой-то отрезок времени. Так сложилось, что мы довольно-таки сблизились. Есть общие темы, которые нам вдвоем интересны. Когда она принесла “Боль” и сыграла под гитару — у меня мурашки по коже забегали. Мара, конечно, вкладывала туда свой личный смысл, а я это осознала как-то общечеловечески: энергия непрощения разрастается, уже народ не прощает народы. Чечня не прощает Россию, Америка не прощает арабов, арабы — Израиль и так далее... Это замкнутый круг, и это невозможно изменить, как бы ты ни начинал с себя... Когда-нибудь это все разрушится, но пока схема такая.
     “Цепи и Кольца”. Очень странная, не совсем моя песня. Первая из всех записанных. Мы очень долго к ней привыкали и искали звуковую форму. Это тоже песня Мары, и она пришла с ней в тот момент, когда мы начали кумекать, какой должен быть новый материал, пластинка по аранжировкам. И тут как знак — Мара дарит песню. Она ее так забавно спела тогда еще, таким детским голосом, так легко, чисто... Мы поняли: это необходимый нам свежий глоток!
     “Беги”. Я вообще была удивлена, что на эту песню так запали хит-парады. Мы долго говорили, что “Беги” — довольно проходной номер. Но все радиостанции приняли ее на ура.
     “Страх”. Самая личная песня: тема предательства и тема любви. Когда я делала слова к “Страху”, у меня была мысль: любое зло теряет свой смысл, когда ты на него не реагируешь. Ударили тебя — подставь другую щеку. Зло на тебя прет, а ты ему не противодействуй. Есть две борьбы. Либо сталкиваешься со злом лоб в лоб — и это становится замкнутым кругом, который тебя уносит. Либо воспринимаешь зло открыто...
     
     Входи в мой дом как Друг
     Чтобы потом предать Меня
     Ешь хлеб из моих рук
     Спи у огня
     Люби меня как Брат
     Чтобы суметь меня убить
     Когда тебя твой Страх
     Закрутит в нить
     
     Страха нет —
     Стреляй в меня
     Знаю что так надо
     За тебя и за себя
     Умираю рано
     
     Тема предательства — вечная. У каждого из нас были в жизни предательства. Я видела конкретных людей, когда писала песню. Но не могу сказать, что кого-то одного.
     — В жизни, мне кажется, необходимо пережить предательство. Это огромная боль, но это очень важно для движения души.
     — Боль — вообще большая сила. Она дарит воспаленный взгляд ко всему в дальнейшем. Я люблю чувствовать воспаленность, бешеный нерв! Это подарок свыше! Когда же сидишь в опустошении и бездействии — это самое большое извращение и уродство. Я с содроганием вспоминаю этот период моей жизни: когда все было все равно. Лучше сгореть заживо, чем так медленно тлеть.
      — Кто-то может принять песню “Страх” на свой счет?
     — Не знаю. Не могу сказать, что это, допустим, конкретно о Фадееве. Для меня Фадеев остался только тем, ранним, которого я знала. После “Вороны” и до сегодняшнего дня это совершенно для меня другой человек, с совершенно другим потенциалом и с другой историей. Тот наш период я лучше запомню красивым и чистым. А вообще очень интересно наблюдать, как в человеке борется светлое и темное.
     Время все расставило на свои места. Самое приятное, что как 11 лет назад на наши концерты ходили 13—17-летние подростки, так и сейчас приходят 15—17-летние. Значит, это сегодняшнее, убитое, потерянное поколение все же готово к более серьезной музыке.
      — Думаешь, оно совсем потерянное?
     — Конечно, его же специально убивают этой жвачкой, этим ужасом приторных “Фабрик звезд”. Впрочем, говорить о “Фабрике” сейчас уже просто неприлично. Понятно, что это гигантская кормушка для алчных продюсеров, не более того.
      — А знаешь, некоторые как бы рокеры сейчас ломанулись туда выступать в “отчетных концертах”, “в гостях у Аллы Пугачевой”...
     — Я на “Фабрику звезд” не пойду никогда в жизни. Это принципиально. Мне на каком-то телешоу предложили вручить билеты победителям конкурса — на эту самую “Фабрику”. Я даже от такого отказалась. Ответила: могу уйти из эфира, если нельзя по-другому. Это все вообще надо игнорировать.
      — Я тоже думаю, что настоящие музыканты не могут соприкасаться с этим априори. И всякие псевдомотивации типа: да у нас есть контракт, по которому мы должны продвигать наш новый альбом с помощью такого большого “народного эфира”, — это отвратительная лажа и предательство. Собственной музыки.
     — Причем ведь эти люди о “Фабриках” раньше говорили, брызгая слюной: какой бред, кошмар... А сейчас делают совсем противоположные вещи. Где же стержень-то? Это говорит о личной философии, характере этих людей. Ведь многие через себя переступают. Ради чего? Ради денег? Да есть множество прекрасных групп, которые хорошо зарабатывают и ведут себя достойно при этом. С другой стороны, это рокеры “Led Zeppelin” и попсовая Бритни Спирс — разные весовые категории. А сравнить “Фабрику звезд” и приходящих туда наших рокеров: качество-то недалеко друг от друга ушло. Кто ломается, тот и приходит.

     — Ну и что вас связывает с Бьорк?
     — Я ее обожаю. Прошлым летом был судьбоносный момент — она приехала в Москву. Я очень захотела с ней поговорить. А Бьорк — человек очень закрытый, и нам сразу сказали: если энергетически что-то не совмещается, она ни с кем не встречается. Но попросили передать наши записи: послали треки “Цепи и кольца”, “Страх”, “Агонию”, “Беги”. И ответ пришел мгновенно: она согласна встретиться. После концерта в “Олимпийском” зашли в гримерку: она продолжала там танцевать босиком... В гримерке за вертушками стоял диджей, аппарат эдак киловатта на два, и вся команда продолжала колбаситься, какие-то национальные танцы свои кружили... Никто не устал, выпили море шампанского, радовались и кричали: “Москва форева!” Я даже спела там с Бьорк вместе. Скинула ботинки и тоже танцевала с ними босиком. Бьорк опять меня поразила: очень странная, с та-а-аким взглядом, с удивительно легкой и теплой энергетикой.
      — У вас же намечена совместная запись?
     — Она сделала для нас три трека. Я их, правда, еще не слышала. Но ведь есть понимание человека издалека. Эту работу планируем где-то на март следующего года.
      — Скажи, почему ты подсела на съемки в Кейптауне?
     — Там работает великий человек Даниэль Сиглер — видеопродюсер, который сделал последний удивительный клип Бьорк “Oceania” плюс еще семь предыдущих ее клипов. В Кейптауне у него огромная продакшн-студия с невероятными возможностями: целый город, где снимается куча фильмов, рекламы... Сначала мы сняли там “Агонию” (этот ролик ждет своего часа). Все безупречно, четкость, пунктуальность во всем. Неделя репетиций, прежде чем начали снимать, полное внедрение режиссеров в те эмоции, которые мы принесли...
      — “Агония” — это клип-эстетика, смазанные движения, перетекающие друг в друга формы, расплывающиеся черты... Удивительно красиво. А вот “Беги” (премьера должна состояться на этой неделе на наших музканалах) — очень западный ролик; первая ассоциация лично у меня — с “Prodigy”.
     — Мы исходили из этой печальной идеи: сейчас человек оценивается по тому, что он имеет — власть, деньги, дома и т.д. Вся энергия тратится на то, чтобы нажиться. И мы сняли перевернутый вверх тормашками мир: в нем мутанты, иссохшиеся люди-уродцы расплачиваются за все своей кровью и в конце концов умирают от ее нехватки...
     Футуристический город. Здесь деньги заменены на кровь. Завод. Конвейер. Люди в респираторах. Иссохшийся старик подает команду — очередь выстраивается за зарплатой. Но вместо денег людям вкалывают по кубику крови. В гламурном ночном клубе уродливые женщины засовывают стриптизеру в трусы вместо хрустящей банкноты пакетик с кровью. Красавчик, расплачиваясь в баре, вместо кредитки прикладывает к специальной машинке большой палец — и с его банковского счета снимается порция крови. Красавец выходит в мрачную подворотню, на него наскакивает уличный грабитель и вместо кошелька отнимает, шприцем высасывает всю кровь.
     Грабитель приходит домой и гордо бросает на стол перед женушкой в засаленном халате увесистый целлофан с кровью... Жена довольна: есть чем покормить ребенка.
     Лицо Линды периодически появляется то на плазменной панели в дорогом баре, то в телевизоре в грязной квартирке посреди этого жуткого города...
     — Сложновато, конечно, и жестко получилось. Но мы решили рискнуть и показать такое. Должны появляться какие-то вещи, переворачивающие взгляд на что-то.
      — Этот видеоряд может разбалансировать телеэфиры... После фантасмагории “Беги”, знаешь ли, смотреть “Лелик, солнце”!
     — Ну да, кошмар. Но после льющейся отовсюду сладкой гадости хочется ведь жесткача, прививки правды. Вот у нас есть некая творческая инфекция, и надо заражать ею людей. У каждого свой best. Кто понимает, тот принимает. Кто нет — выбирает другое. Мы не навязываемся...